«Любимое слово: "Сгною"»
Стройка
Первый раз я заехал на зону еще в 1985 году. Тогда времена были странные, мне дали 15 лет. Потом еще два срока по десять было, один из них мне сократили на пять лет. Сейчас мне 55, из них отсидел я, получается, почти половину — 25. Человеком я остался, потому что к блатным никогда не тянулся. С последнего срока я вернулся месяц назад, и не узнал свой родной Долгопрудный. Раньше там аэродром стоял, а теперь многоэтажки. Быстро они их построили. Новая жена моя, Ира, простая женщина из Оренбургской области. Она ведь понимает, что я не блатной. Нас познакомила подруга сокамерника на последнем сроке. Увидели друг друга, потом поженились. Она многое сделала для того, чтобы мне нормально сиделось и для того, чтобы я вышел живым. Сильная женщина. Про жизнь свою я рассказывать не люблю вообще, личные детали какие-то — зачем это нужно. А вот то, что в колониях происходит, может кому пригодится.
По специальности я столяр. До того, как попасть в колонию-поселение №11 под Оренбургом, я спокойно отбыл больше шести лет на строгом режиме. То есть, чтобы попасть в поселение со строгого, нужно очень правильно сидеть — никаких взысканий, одни грамоты. Так у меня и было, и сейчас я об этом даже жалею. Лучше бы на строгом досидел.
Когда меня перевели в ИК-11 со строгого, в 2011 году, ее начальник Хусаинов быстро понял, что руки у меня работящие — я из дерева, ну, буквально все могу сделать. И началось. Работал я на производстве — там в основном предметы для сельского хозяйства всякие — работал, проходит пару месяцев, меня зовет Хусаинов к себе. А я тогда, ну — мне чисто по УДО бы выйти, побыстрее домой хочется. Женщина появилась. То есть я вышел со строгого на поселение, чтобы как-то почувствовать себя посвободнее — все-таки не за забором, не за колючей проволокой даже. А оказалось, наоборот совсем. Прихожу, а он говорит: «Хочешь выйти раньше, строй мне дачу. Не будешь — я сгною тебя». Это, вообще-то говоря, его любимое слово было: «Сгною». И из-за него, из-за одного этого Хусаинова и нескольких его подчиненных, которые, в общем-то, наверное, не такие плохие люди, это нельзя было назвать колонией-поселением — натуральный концлагерь. Даже вольные люди говорили, что Хусаинов — единственный такой, что раньше начальники были строгие, но по понятиям и по закону, а этот закон не соблюдает, чувствует себя царем, как будто он всемогущий такой человек. Мало того, как националист — он сам по национальности татарин. «Я вас, русских, еще давить буду», — говорил. Ну, такие вещи. Ему без разницы.
Строил я, строил, пахал, был вынужден идти и строить, так и сяк. Платить мне за это, естественно, не платили. Числился как вот на промзоне. Работал-то бригадиром, а официально был оформлен как уборщик производственных помещений. За счет этого мне зарплата шла, но не доходила чаще всего.
Обычно мы, человек десять, работали на даче Хусаинова с полвосьмого утра и допоздна — до девяти где-то. Сначала он отвез нас туда, показал где что, а потом в процессе мы уже сами ходили, пешком из колонии. Нас там отмечали, конечно, контролировали, но передвигались мы все равно свободно фактически. Сначала еду нам со столовой на стройку привозили, где-то с месяц, а потом он сказал: «Все, хватит, сами ходите на обед в колонию». Ну, там идти около километра, если пешком. Нормально. Вот идешь пешком, пообедал, и опять туда идешь, строить. Такие вещи.
Вечером оттуда я приходил, и сразу еще шел на на промзону, там какие-то вещи выполнял — контролировал производство. Просил у мужиков, чтобы они во время процесса записывали, сколько привезено, сколько увезено, сколько списано, составлял журнал. Меня это волновало. При этом вся дача у него — из ворованных материалов была. Не знаю, сколько там он украл, но судя по тому, как колония выглядела — разбитые бараки — много. Не знаю, как другие, а меня он фактически использовал как раба. Это я уже потом понял, а тогда выйти поскорее хотелось.
Когда отстроили эту дачу — то есть уже в следующем году после того, как я на поселение заехал — он меня давай к другу своему, бизнесмену, у него там рядом с колонией дом, километрах в двадцати. Два озера там. Красиво. «Баню, — говорит, — строй». Я два или три дня там проработал. Ну, размышлял еще. И решил — да зачем мне это надо. Стал отказываться: «Не буду я строить больше, и тебе строить не буду, и ему. Что я тебе, лошадь, ишак, пахать?»
Отказ
Ну, и как он делает? Закрывает в изолятор, вообще — ни за что ни про что. И делает мне взыскание, якобы у меня отобрали телефон, хотя у меня его никто и не находил. Мне дали первые 15 суток — как сейчас помню, это 20 ноября было. И два сотрудника, которые это все оформляли, пишут, главное, разное: один, что в одном месте нашел телефон, в цехе номер один, а другой — в другом цехе. Один и тот же телефон у меня в двух местах забирают, в одно и то же время! Ну как это можно? По этому постановлению меня признали злостным нарушителем.
А у меня взысканий-то и не было на последнем сроке никогда, на УДО шел. Что делать — непонятно. Ну и я стал жаловаться, писать во ФСИН, в прокуратуру. Ну и, главное, написал заявление про эту дачу — что рабский труд заключенных фактически использовался. Тогда пошли угрозы от Хусаинова — вплоть до того, что убью. Пару раз головой об стол меня ударил. Но угрозы-то и раньше были, чего бояться — я когда дачу строил, он мне перед лицом один раз стрелял, мол, не будешь строить — пристрелю и закопаю тебя здесь. Вот такая система воспитания у него была.
Когда угрозы не помогли, он начал сотрудников и особо приближенных привлекать, чтобы фабриковать на меня взыскания. Я выхожу с изолятора — сразу пишу обжалование взыскания. Жаловаться начинаю — подходит ко мне особо приближенный к администрации, активист: «Давай прекращай, иначе тебе плохо будет». Но что мне делать-то, раз так пошло все? В мае, уже в 2013 году, меня закрыли в изолятор опять, я вышел оттуда, и мне приходит бумажка — извещают меня с генпрокуратуры о том, что материал по моей жалобе направлен оренбургскому прокурору. Я-то тогда не особо знал, что этот прокурор Хусаинова прикрывает натуральным образом. Приезжает — я ему все объясняю, но бесполезно, ничего не докажешь.
Потом опять изолятор. Выхожу, снова активисты: «Сломаем, перебьем». Я говорю: «Попробуйте, мне-то терять нечего». Ну и избили, слегка. Ну как слегка? Плечо чуть не сломали. Другому осужденному, Диме Мубаракшину, который тоже жалобы писать стал, больше досталось — ему ребра сломали. Потом он, конечно, пытался в прокуратуре и Следственном комитете чего-то добиться, да снимки переломов случайным образом пропали.
А у меня с плечом также было — те же активисты говорят: «Не напишешь, что упал, мы тебя сломаем и спишем». Но я не прекращал жаловаться, заявление не забирал. Я старой закалки, упертый человек. Мне говорили — сейчас выведем тебя за территорию колонии, там тебя изуродуют, а то и пристрелят, и никто ничего не скажет. И такое постоянно, вплоть до того, что мне Хусаинов лично говорил: «Ты освободишься если живым, я тебя и на воле сам застрелю».
И такое — постоянно — взыскание, ШИЗО, выходишь, жалуешься, ШИЗО. То есть чаще всего так — сажают в изолятор, в грязную камеру, которую и убрать-то нечем. Заходит оперативник: «У тебя тут грязно». Еще пять суток. Потом еще десять. И сидишь, уже не знаешь, за что.
При этом, когда меня первый раз посадили в изолятор, меня уволили с работы. Мне говорят — пиши заявление на работу дневального. Я не отказываюсь, пишу, месяц работаю, зарплаты нет — вообще ничего. А потом узнаю, что такое — а оказалось, мое заявление выкинули просто. После Нового года уже я прошу меня устроить нормально, но мне работу не дают. Заставляют снег возить. Я возил его до самого марта. Бесплатно. Зима снежная была, с утра, и до самого конца, до шести вечера. Зарплата у нас — это минимальный оклад, пять с чем-то тысяч, и где-то 25% от нее нам на лицевой счет кидали. Хоть какие-то деньги. А то вообще — бесплатно, рабсила то есть.
Потом меня устраивают на работу на ту же должность уборщика производственных помещений. Я пишу заявление, а меня, оказывается, устраивают на полставки. Работаю я, снег вожу до апреля, а после, весь май, там огород внутри колонии есть, на нем копаю-сажаю. С июня меня ставят на птичник, у нас у бараков есть, утки-гуси. То есть, казалось, поселение, а за пределы колонии никуда не выйти вообще. Птиц вырастил — меня переводят в прачечную, потом как парикмахера. А зарплату все это время платят — полставки уборщика.
Потом меня с прачечной убирают вдруг, вызывает Хусаинов и говорит: «Все, будешь работать как трудоустроен, уборщиком производственных помещений». Приводит меня на производство, а я только с изолятора вышел, в чистой одежде то есть. Сотрудник, доверенное лицо Хусаинова, не дает мне переодеться даже, подводит к туалету — мой. Я говорю: «Не буду мыть, потому что это бытовое помещение, а меня уборщиком производственных устроили, то есть цеха и станков!» Мне пишут, что я отказался работать, и опять сажают в изолятор. Куда бы я ни написал обжалование на взыскание, всего на два взыскания дошло до судов, и то было отказано. А в суд меня даже не вызывали. Пишу апелляционную жалобу — тоже без моего присутствия отказывают. Отмены взыскания нереально добиться. Некоторые нарушения вообще были, ну, бредовые просто.
Дурачок
Потом меня вывели в промзону, и стало мне плохо — то ли сердце, то ли что, стала кружиться голова, и я упал. Вызвали медсестру, сопроводили в санчасть, там нашатырь, все такое. Ну, помутнение какое-то. И они вызывают почему-то психиатрическую помощь. «Вы что делаете?», — спрашиваю. «А ниче, — говорят, — сейчас поедешь!»
Они запихивают меня в машину под конвоем — сотрудники, медсестра. Психолог сидит. Приводят в психиатрическую больницу, единственную в Оренбургской области. Заводят к врачу, психиатру или кто он. Опера колонии говорят ему: «Вот, привезли — дурачок». И что-то ему там шу-шу-шу на ушко. Выходят санитары, давай меня переодевать в смирительную рубашку. Раз в пять здоровее меня, я-то худенький. Меня раздели, повели, положили на кровать. Я сопротивлялся еще, они меня привязывают, и прибегает медсестра — раз, мне укол в нижнюю икру. Минуту — и все, не помню.
В отключке я был три дня. Потом меня когда вывели, я даже жену не заметил. Помню — встал, меня ведут, ничего не соображаю. Завели к психиатру. Сидит в очках мужчина, завотделения. Потом я узнал, что его брат родной у нас в колонии работал. Я сел напротив, он давай со мной беседовать. Задает вопросы. Какие-то фигуры разложил. «Запомнил? — говорит. — А теперь разложи, как они лежали». Я разложил восемь из 10 правильно. Потом начал вопросы задавать — я помню немножко еще, по армии, как сконцентрироваться — и я на его вопросы стал врать специально натуральным образом.
В это время как раз жена моя приехала, Ира — она узнала через знакомую медсестру, что меня якобы отравили, та ей сказала, что не первый такой, которого надо убрать от Хусаинова с поселения и кого туда привозят, там чем-то колют, и оттуда его, ну, трупом практически забирают. Потом жена рассказала, что три дня подряд она туда ездила, в окно видела, что я лежал там в кровати, совершенно голый. И охрана в палате. А потом на четвертый день она приехала к завотделению разговаривать, и вот меня тогда вывели с беседы. Ну она ему сказала, что проверка у них будет, если не прекратят это, скандал устроила. Только после этого меня выписали. Получается, три дня в отключке я был, три дня еще в себя приходил.
Таких историй, о том как лечат зэков с поселения, их море. Людей привозили обратно, как кусок мяса. Некоторые отходили недели две-три, то есть хуже, чем мне им было. То есть это такой распространенный метод, двух зайцев — из колонии жалобщиков на время убираешь, с одной стороны, и с другой стороны, для устрашения других — видят же их все, когда они по колонии полумертвые ходят. Ну вот из троих, о которых я знаю, что увозили к психиатру, жалобы перестал после этого писать только один.
Унижение
Другое, что тех, кто серьезные жалобы пишет — их стараются унизить. Со стороны сидельцев подходит даже не актив, а блатные: «Тебя сломают». Вплоть до того, что, ну, опускают. Людей доводили до побегов — троих таких знаю. Но их в побеге ловят, сутки-двое они пробегали, их вернули, и оформили как будто у них бутылку водки нашли. И заставляют расписываться в постановлении. Взыскание за побег жестче, конечно, но тогда это было бы пятно на колонии. За несколько месяцев — пять побегов, что это за колония такая? Начальника сразу снимут, а ему-то неохота терять это место.
Они просто съедают человека, если им неугоден. Вот у Вани Иванова (имя и фамилия заключенного изменены по просьбе рассказчика — МЗ) так было. Ваня ушел в побег, его ловят, заводят в камеру осужденных особо приближенных, они его бьют до потери сознания. Потом один из них снимает штаны, и членом ему по морде водит, в рот сует. Стоит сам начальник колонии и его заместитель — снимают все на видео. Потом это видео показывают другому осужденному: «С тобой тоже самое будет, если будешь жаловаться». В итоге он, которому видео показали, сбежал. Ну, как сбежал — два-три километра по дороге прошел, а потом его встретила женщина-психолог, которая по этой дороге домой ехала. Она остановилась, за руку взяла, поговорила. Он решил не бежать, обратно приехал. Там его избили так, что узнать было тяжело.
На следующее утро построили всю колонию — сколько там, ну сотня человек, и перед всем строем ставят его без одежды и облитого водой. И над ним подушку разрывают, перья на него сыпятся. «Вот, он уже петух», — говорят. Ну, сотрудники. Потом он написал заявление в СК, а через некоторое время ему стали перережим делать — на строгий. Он попросил его отложить, чтобы дождаться ответа от СК. Потом, когда его за этой бумагой везли, его на дороге встретили два майора ФСИН, пересадили в другую машину, отвезли в лес и стали бить. В основном старались бить по голове ботинком.
Он стал отключаться, майор ему говорит: «Дальше будешь жаловаться?» Он отвечает: «Вы лучше тогда убейте меня здесь». Тогда майор идет, достает из уазика два полотенца, вкладывает в них по большому куску мыла и начинает его бить. А он сам в наручниках. По почкам, по почкам, по почкам. Его привезли потом без сознания в колонию, и старались его провести так, чтобы под камеры не попал. Он в себя только на третий день пришел, в холодной душевой. Пришла медсестра, посмотрела ему в глаз: «Ой, ну жить будет». И ушла.
Буквально на следующий день приехал начальник ФСИН и прокурор по надзору за колониями. Ваня ему рассказывает, как все было. Те говорят: «Сейчас будем разбираться». Вызывают Хусаинова, просят принести видеозапись, как его под камерами проводили. Он приходит, говорит, что ее стерли. Они пообещали, что будут разбираться, и уехали. И никто за это ответственности до сих пор не понес.
Поцелуй
В итоге тех, кто несмотря на все попытки заставить перестать жаловаться, не переставал, переводили на строгий — там зашкаливающее количество взысканий уже было. Меня, когда перевели из поселения снова на строгий, сразу закрыли на СУС (строгие условия содержания — МЗ) из-за этих нарушений. Я там девять месяцев пробыл. А СУС там, как на болоте — помещение стоит над стиралочным цехом, где сутками идет стирка, влажность, и натурально пар из щелей. Локальные сектора, никуда не выйти. Даже на крыльцо. То есть практически дали новый срок. Хусаинов говорил мне до этого: «Перестанешь жаловаться — уезжаешь на строгий спокойно, без СУС». Я говорил: «Да почему я вообще на строгий уезжать должен? Я ничего не нарушал, работал честно». А ему все равно.
Без поддержки с воли простому осужденному добиться ничего невозможно. Ничего не ответят на жалобы, а ответят — так вообще, может, убьют, и просто спишут. У нас был заключенный из Новороссийска. Так вышло, что у него не было родственников. Вообще. Его избили сотрудники. Посадили в изолятор, и просто не выпускали оттуда — он там жил, ему дали матрац даже туда. В какой-то момент у него температура больше 40, его не выпускают с изолятора, и тут приезжает флюрография — каждый осужденный ее обязан проходить, это строго учитывается, в обязательном порядке то есть. Когда ему делали ее, он упал прям в машине. Врач — не ФСИНовский, гражданский — испугалась, вызвала скорую.
Его отвезли в больницу, нашли опухоль мозга. После этого ему делают две операции и привозят обратно в колонию-поселение. В конце концов, хотя он считался злостным нарушителем и его готовили на смену режима, ему просто сделали УДО. Он освободился, якобы досрочно. Но забрать его было некому, а он тогда уже был неходячий — когда он лежал в санчасти, ему мужики помогали. Его увозят после освобождения в Новоорскую больницу, видимо, по договоренности как-то. И за две недели он там умирает. Где, как похоронен — никто и не знает. Я к тому, что списать человека из колонии — это не проблема.
Мое уголовное дело закрутилось только благодаря комиссии из Москвы, случайно в нашу колонию заехавшей, журналисту, который про Хусаинова первым написал, и «Комитету против пыток». Ну и, честно — упорству, то есть несмотря на то, что мне пользоваться хотя бы телефоном было нереально, а письма из колонии не уходили, я всегда находил способы передать материалы для возбуждения уголовного дела. Доходило до того, что я сворачивал маленькую записку — то есть, там, с доказательствами — клал в полиэтилен в рот, и потом передавал жене, когда целовал. Вот до чего доходило. Потому что иначе было невозможно. Сколько жалобы не пиши — везде ответ один: «Факты не подтверждаются».
Много злобы, обиды на ФСИН. Многие стараются чего-то добиться, и не могут, потому что это просто невозможно. Понятно, что сделать ничего не сделаешь, но обида остается.
Оформите регулярное пожертвование Медиазоне!
Мы работаем благодаря вашей поддержке